В своем новом проекте «Хрупкость», который показывается впервые музеем PERMM, Лиза исследует проблемы телесного и психологического насилия через истории и фотографии героев, представленные ими анонимно. 11 фотографий, снятых через рельефное стекло, появятся в сити-форматах на улицах города. Каждая работа сопровождается QR-кодом, перейдя по которому зрители смогут прочитать историю героя. Проект направлен на поддержку всех, кто пережил и переживает ситуации насилия.

18+

1 — 31 марта 2022 года

художница

Работу над проектом «Хрупкость» я начала два года назад. Тогда я увидела в стекле метафору личных границ человека — хрупких и невидимых. Осколки стекла ранят так же, как нас ранит агрессивное вмешательство другого человека в пределы нашей психики или тела. Что нарушает наши границы? Для меня ответ был однозначен — насилие.

Когда я принялась рассказывать друзьям и знакомым о том, что работаю над фотопроектом о насилии, я неожиданно получила очень много откликов. Едва ли не каждый и каждая, с кем я общалась, говорили мне: «Я тоже это пережил_а». Люди делились со мной своими историями. Я не записывала истории на диктофон, просила людей писать текст самим. Мне очень важно, что каждый участник сам выбрал тональность рассказа и определил свой голос. Я верю, что процесс вспоминания и письменное описание ситуации могут помочь человеку сделать болезненный опыт менее острым.

Насилие — это очень распространенная в современном российском обществе проблема. Меня тревожит жестокость человека к человеку и бессилие тех, кто становится ее жертвами. Ни закон, ни общественное мнение, к несчастью, не обеспечивают пострадавшим должной защиты и поддержки. Насилие принимает самые разные формы, и для некоторых, к сожалению, стало приемлемой формой поведения и взаимодействия. Для меня было важно собрать в этом проекте истории о разных видах насилия, чтобы те, кто испытывает что-то подобное сейчас, могли рассказать об этом близким, обратиться за помощью и, наконец, остановить это.

куратор проекта, руководитель музея современного искусства PERMM

В проекте «Хрупкость» Лизы Поповой мы представляем серию из 11 фотографий о людях, переживших насилие. Впервые выставочный проект музея вынесен на улицы нашего города. Мы считаем, что разговор об этой сложной теме должен стать частью общественной дискуссии и поддержать тех, кто с этим столкнулся. Фотографии размещены на рекламных сити-форматах — на месяц они станут окнами нашего проекта, обращающимися к случайному прохожему.

Фотографии женщин и мужчин сняты Лизой через рельефное стекло, создающее импрессионистический эффект, трансформирующий тела участников в нежные, чувственные облака, которые зритель может достраивать в своем воображении до конкретных портретов героев.

Показ этого проекта в марте важен для нас и в контексте Международного женского дня, как повода для обсуждения темы насилия, с которым в большей степени сталкиваются женщины. Визуальный контраст, где «обнаженные» люди оказываются в холодном, снежном, неуютном городе, усиливает эмоциональное воздействие на зрителя и дает возможность переживания собственной хрупкости.

Проект «Хрупкость» является художественным высказыванием, предполагающим множество интерпретаций, но его миссия сводится к простой и понятной формуле — «нет насилию!», которая в контексте драматически меняющегося мира становится все более актуальной.

11 фотографий, 11 историй

Это произошло, когда мне было семнадцать лет. Мы с подругой всю ночь танцевали, под утро зашли в кафе — вызывать такси. Стоять на улице не хотелось — мы устали. Пока мы ждали машину, к нам подошёл мужчина и начал диалог, в котором мы были не заинтересованы.

Мы отказались общаться с ним, но его это не устроило. Он подсел и стал предлагать провести время с ним, алкоголем и наркотиками. Тут как раз подъехала машина, раздался спасительный звонок, благодаря ему нам удалось уйти от ответа.

Мы отказали мужчине и засобирались к выходу. Его это явно не устроило, он решительно схватил меня за руку и сказал, что сейчас я пойду с ним. На что я ответила ему отказом и послала его на три известных буквы. После этого он ударил меня кулаком в лицо, попал в глаз, и я упала. Ударилась головой, не могла встать.
Он говорил, что никто не смеет его посылать, тем более, такие девочки, как я. Он пинал меня по рёбрам, лицу и ногам. Выпустил пар и ушел. От страха моя подруга не смогла позвать на помощь.

Вечер воскресенья. Мы с моим другом Саней вышли из кофейни и переходим дорогу на углу Компроса и Ленина. Это самый что ни на есть центр Перми, но людей на улице почти нет. «Э! Как ты ходишь?!» — доносится окрик из-за моей спины. Мы поворачиваемся и видим двух парней, уверенно идущих прямо на нас. Один из них повторяет моему другу вопрос: «Ходишь как ты?! Как ты ходишь?!» Мы молча застываем как вкопанные, потому что не понимаем, что происходит.

Сейчас-то я осознаю, что это была просто докопка. Но я так давно не сталкивался с подобным, что просто отучился правильно реагировать. (А именно бежать. В таких случаях лучше бежать.) Они подходят. Тот, что задавал вопросы, задира, продолжает докапываться до Сани. Компаньон задиры, подсос, поддакивает ему. Я понимаю, что ребята не настроены на диалог. Они ищут конфликта, куража. Я пытаюсь всех успокоить и предлагаю мирно разойтись. Происходит очень странный, напряженный обмен репликами. В какой-то момент задира хватает кепку с головы моего друга и начинает уходить, мол, эта вещь теперь принадлежит ему. Саня, разумеется, пытается ее забрать. Иронично, но на кепке крупными буквами написано «Гений».

Моргаю. У друга струей хлещет кровь из носа. Задира ударил с локтя. Ловлю о.............. взгляд Сани. Никто из нас такого не ожидал. Завязывается потасовка. Подсос пытается быкануть на меня. Но так как соображает он явно не очень, то жестикуляцию с вербальной претензией синхронизировать у него не выходит, он роняет бутылку водки на асфальт. (Да, у него была бутылка водки!) Задира подлетает ко мне. Я выставляю руки вперед и вновь пытаюсь всех успокоить: «Всё, мы уходим. Мы уходим! Мы всё поняли».

Не успеваю моргнуть. В правом глазу белеет, тело разворачивает на 180 градусов. Я аккуратно ощупываю лицо и понимаю, что это теперь физиономия. Пальцы трогают горячий и мягкий фингал. Подсос продолжает наезжать и требовать деньги за разбитую бутылку. Задира возвращается к моему другу. Сане удается вырвать кепку, но за это он получает плюху в ухо и удар головой о стену. Моргаю целым глазом. Саня стоит на коленях, шатается, и, видимо, теряет сознание. Я подбегаю к нему и кричу: «Саня, вставай! Надо уходить! Поднимайся, б....... !» Подсос орет: «Х..... ты встал, поднимай его!» Но я не могу. Он тяжелый.

Как мне потом рассказал Саня, сознание он не терял. Решил специально применить тактику опоссума — притвориться мертвым. Признаться, она сработала, так как нападавшие убежали. Видимо, испугались, что вырубили человека. Мой друг отделался рассечённым изнутри носом, ссадиной на ухе и шишкой на лбу. Я получил сочный фингал и перелом лицевой кости в двух местах со смещением. Вот так мы однажды ходили пить кофе.

P.S. Лечение мне влетело в копейку, поэтому пока что это самый дорогой американо, который я когда-либо пил.

Я узнала, что муж гуляет с другой, и сообщила ему об этом — тогда он схватил меня за горло впервые. Через месяц еще раз, и еще несколько раз, до тех пор, пока ему самому не стало стыдно. Он не бил меня и не избивал. Он выплескивал цунами обиды и отчаяния. Он знал, что никакие слова не тронут меня так, как это сделает физическая сила. Такая бывает обида.

— «Обидно, что узнала».

Мне было лет тринадцать, брат на четыре года старше. Что-то не поделили тогда — вещи или компьютер. Кричали, ссорились. Он начал таскать меня за волосы, ударил по голове. Разбил стеклянную дверь рукой. Потом взял нож и угрожал, что убьет меня. Я ревела, забилась под стол. Помню, в какой-то момент звонила маме на работу, она не поверила. Потом он ушёл, сказал, что за пистолетом. Я закрылась изнутри, вызвала 02. Но у нас как: нет тела, нет дела. Поэтому в отделение забрали почему-то меня.

С тех пор не общалась с ним, да и не о чем. Родительскую квартиру не люблю и визитов избегаю, тем более, он всё еще живет у них на диване.

Тогда боялась, что узнают в школе — у нас же хорошая семья, а тут такое. Сейчас думаю, зря никому не рассказала.

Осенью моя тогда четырехлетняя дочь сильно заболела, высокая температура, ложный круп, пришлось срочно ехать в больницу. Я провела какое-то время там и, убедившись, что опасность миновала, решила написать отказ от госпитализации и поехать домой — долечиваться самостоятельно. Ни для кого не секрет, что лечение бронхита — долгая тема, и остаточный кашель мучает долго. У меня были хорошие врачи, которые меня консультировали, и я была спокойна и уверена в том, что всё делаю правильно.

Я лечила дочку, но, к сожалению, заболела сама. Муж много работал, домой приходил поздно. Его тревожило, что дочь кашляет, он не хотел в этом разбираться, считая, что если лечение правильное, то всё должно прекратиться в один миг. Моим доводам он не доверял, кроме того, его не устраивал врач просто потому, что тот мужчина.

В одну из ночей он пришёл под утро, услышал детский кашель, ворвался в комнату, где мы спали, включил свет и принялся на меня орать и оскорблять. Вся его эмоциональная речь сводилась к тому, что мне безразлична дочь, я плохо ее лечу, говорил, что я в принципе плохая. Я была возмущена такими обвинениями и тем, что он среди ночи поднимает меня с температурой, будит болеющего ребёнка, вот так врывается и нападает!

До сих пор, когда я думаю об этом, во мне поднимается волна гнева. Я не знаю, какое самообладание нужно иметь, чтобы перешагнуть через такое отношение и попытаться разглядеть, что стоит за таким радикальным поведением, я тогда не смогла.

Меня разрывало от несправедливости, которая со мной происходит, от неуважения, от злости на себя за то, что допустила такое. Я начала громко кричать на него, требовать, чтобы он ушел, но он не ушёл, а заткнул меня ударом наотмашь по лицу. Я упала, мой рост 158 см, вес — около 47 кг, он же ростом почти 180 см и весит под 90 кг. Наверное, это тот момент, когда у тебя искры в глазах, было очень больно и унизительно. Особенно от того, что дочка всё это видела и плакала.

После он успокоился, я ушла на кухню прикладывать замороженную курицу к глазу, он ушёл ночевать к отцу в соседний дом. Утром он пришел, посмотрел на меня и сказал: «Я не сильно ударил, просто у тебя слишком нежная кожа».

Через неделю я ушла от него. С того момента прошло четыре года. В этом году он захотел поговорить о том случае и просил простить его.

Я переживала сложный жизненный период и всегда с радостью убегала от реальности с помощью алкоголя. В тот вечер я сидела в баре одна и уже планировала ехать домой, как пришел мой друг и предложил потусить. Начали сразу с шотов крепкого алкоголя, и мне так легко удавалось вливать их в себя, что друг подметил: «Ты как будто больше жить не собираешься».

В тот момент я себя действительно так ощущала, но в ответ отшутилась. Дальше я помню, как выпиваю шот и чувствую, что в рюмке было что-то еще. Сразу задаю вопрос, на что друг отвечает: «Да это просто прикол, я тоже выпил». Друг был близким и надежным для меня человеком, поэтому я не придала этому никакого значения. Спустя пятнадцать минут мы вышли на улицу, и уже из разговора я узнала, что это была таблетка транквилизатора, которую мы оба выпили вместе с шотами крепкого алкоголя.

После этого мы вернулись в бар, и всё, что было дальше, я помню исключительно по немногочисленным фотографиям в телефоне. Очнулась я не у себя дома, раздетая, под холодным душем, у меня были порезаны руки, вся одежда была в крови. Я ничего не понимала и никак не могла уцепиться хоть немного за реальность, друг был там же в таком же состоянии. Я смогла уехать домой и лечь спать, а когда в ужасном состоянии проснулась, начала гуглить совместимость этих таблеток и алкоголя и начиталась статей об усилении побочек и «случайной смерти».

Я всё еще не знаю, что происходило со мной той ночью, где я была в это время и что делала. Друг на мое возмущение и кучу вопросов ответил что-то про прикольную тусу, что он тоже ничего не помнит и что это «проверенная тема».
После этой ночи я с осторожностью отношусь не только к алкоголю, но и к людям, которыми себя окружаю.

Мама долгое время воспитывала меня одна, работала на двух работах уборщицей, жили мы в комнате в квартире бабушки на птичьих правах. Сейчас я понимаю, что мама хотела мне лучшего и надеялась, что я не повторю её судьбу.

Делать уроки всегда было абсолютным мучением. Начиная от вечных черновиков и переписываний, заканчивая криками и слезами на тетради. У меня всегда были проблемы с почерком, писал я быстро и без ошибок, но всегда неразборчиво и криво. Мама всё время стояла над душой, и я не мог сосредоточиться и писать нормально, это всегда был надзор и контроль. Если я писал некрасиво или неправильно, мама выходила из себя и кусала мне руки. Видимо, по её мнению, это должно было сделать мой почерк более каллиграфическим. Случалось это с разной периодичностью, и даже когда я вспоминаю это сейчас, у меня трясутся руки.

Пишу я по-прежнему как пятиклассник, как будто бы кусания рук зафиксировали этот почерк. Когда я повзрослел, я попытался узнать у нее, зачем она это делала. Но в ответ получил выверенный рассказ о том, что она мне руки не кусала. Она утверждает, что я писал левой рукой, и классная руководительница настаивала на том, что руку нужно менять. И, мол, мама под ее давлением пыталась научить меня писать правой рукой, и именно поэтому у меня сейчас такой плохой почерк. От этого мне стало вдвойне горько.

Она не только не может признать свое насилие, но еще и думает, что я его забыл. Но я всё помню. Вспоминаю каждый раз, когда заполняю бумаги от руки: если кто-то смотрит, у меня начинают трястись руки, мне становится трудно дышать. Я не знаю, связано это или нет, но сейчас моим основным делом, работой и занятием является написание комедии. И да, писать мне нравится больше от руки и когда никто не видит.

Мои воспоминания начинаются с того, как я прячусь и молюсь Богу, чтобы всё это поскорее закончилось. Для меня всё началось в четыре года, когда моя кровать стояла напротив коридора: мама врывается в дом в панике, я не понимаю, что происходит, но мне страшно. Мы жили на первом этаже, и все окна в ту ночь были разбиты, почти выломана дверь. Я тогда очень сильно испугалась за всех: за себя, за маму, особенно за дедушку с бабушкой, потому что они были уже старенькие.

Эта история продолжалась почти каждый год: всё разбивалось и ломалось в его руках и летело в маму. Я очень боялась, что он может убить ее за пару секунд. Из жутких случаев помню, как я захожу домой и вижу, что пол и стены полностью в крови, и мама всё это убирает. В этот день он разбил двери и кровавыми руками начал рисовать на стене, после чего все стены, пол и ванная были в крови. Он ломал всё, что было куплено мамой, абсолютно всё. Я даже никак не могла помочь маме. Полицию мы вызвать боялись, потому что психи — очень хорошие актеры, которые при виде людей играют хорошего заиньку.

Но однажды это случилось, когда у меня дома был парень, и началось. Парень вызвал полицию, я при этом сидела и ревела, принималась рисовать, и молилась, чтобы всё это закончилось. Мы ждали полицию около двадцати минут. Я выходила на улицу и ждала, когда они уже придут, чтобы мою маму не убили. Когда пришел полицейский, он задал отцу несколько вопросов, на которые тот спокойно ответил, что у нас все хорошо. Когда отец ушел покурить, мама умоляла полицейского вывести отца, иначе он просто ее убьет. На это полицейский отвечал, что он не имеет права вывести отца из дома, так как его ответы были спокойны. Мама продолжала его уговаривать и, слава Богу, полицейский всё-таки нам помог: он продолжил задавать отцу вопросы, которые могли вывести его из себя. После чего полицейский увидел, что отец начал злиться, и в конечном итоге вывел его из квартиры. В этот момент мама забрала у отца ключи, чтобы он не смог зайти в дом.

Через несколько дней отец вернулся, якобы, чтобы забрать свои вещи. Мама его впустила, а он просто зашел, лёг на диван, включил телевизор, и сделал вид, что всё так и должно быть. Мы его не могли просто взять и вывести. Он же огромный, один удар и нас нет.
На следующий день мама спряталась в моем шкафу: меня не было дома, и отец привел какую-то женщину, с которой хотел переспать. Эта женщина как будто что-то почувствовала и сказала ему, что не пойдет в спальню, а он продолжал говорить, что дома никого нет и все хорошо. Мама же всё это слышала и просто сидела в шкафу, тряслась от страха. Отец решил проводить женщину, и они ушли. Но он забыл ключи, и мама быстро закрыла дверь, он больше не смог попасть домой. За месяц мы смогли продать квартиру и купить новую, чтобы поскорее уехать из этого места. Нам было всё равно, куда ехать, главное — не видеть больше отца. Собрали все его вещи и перевезли на стоянку, где он пил со своими друзьями.

Но эта история до сих пор не закончена. Отец узнал, где мы теперь живем. Он даже узнал, сколько у нас квадратных метров, какой этаж и номер квартиры. Теперь он иногда приезжает и смотрит, как мама гуляет с собакой. Он даже устроился работать на автобус, который проезжает мимо нашего дома, и каждый раз, когда он видит нас, то начинает звонить и спокойно спрашивать, как дела. И этот человек считает, что мы его обидели, когда выгнали из дома. Каждый раз, когда я вспоминаю эти моменты, меня трясёт. Эти крики, сломанные вещи. Я помню каждый случай в подробностях, начиная с четырёх лет. И это — только самая малая часть рассказа.

Я его очень любила. А он уже сошел с ума. Только я этого не поняла, не знала, что это и как. Я снимала кино про поэтов в Нижнем Новгороде, мы не виделись месяц, он тоже поэт. Его пригласили на остров, где сливаются Волга и Ока (конечно же, место силы), почитать стихи на фестивале. Для меня это была кульминация съемок, для него — обострение психоза.

Сейчас мне жаль, что для того, чтобы остаться целостной, я очень тщательно стирала всё, что произошло, из памяти, мне было больно от любого подробного воспоминания. Он топил меня в реке (в том самом г.................... слиянии), насиловал, не отпускал от себя. Но я и не стремилась убежать. Гораздо больше в нем было аутоагрессии, он резал себя, ел песок, не ел и не пил, бредил, кажется, пытался на кого-то напасть, хоть и категорически не умел драться. И для меня это было гораздо страшнее, чем то, что он делал со мной.

Обманом его поэтические «друзья» выманили у меня его документы и на лодке доставили в город, а оттуда его забрала у меня психушка. Но я все равно не верила, что он настоящий сумасшедший. Его родители вытащили его оттуда, сожгли документы с диагнозом — «зачем хранить плохую энергетику» — и обвинили меня в том, что я «свела мальчика с ума», спрятали его в Таиланде. Я чувствовала, что мои усилия не встречают ответа и очень сильно постаралась всё забыть. Я начала новую жизнь.

А спустя два года, в Гамбурге, когда я готовилась выйти замуж, мы встретились случайно на Марсовом поле. Я была в компании, мы залезли на дерево, он был робким, но таким же, как раньше. Я почувствовала, что хочу взять его за руку и поцеловать, а потом — что я люблю его.

И вот я уже переезжаю в Питер, и мы пробуем начать всё сначала. А через год он снова сходит с ума. Режет руки, бьет меня ногами по голове (хотя я вижу, оттуда, с пола, что он сам боится того, что делает, что он будто проверяет мои границы). Разжигает костёр из гитары и деревянного изголовья посреди нашей комнаты. Убегает голый из дома, пропадает. Я ищу его с полицией и «Лизой Алерт». Его папа говорит, что это происходит, потому что я не хочу рожать ему детей и провоцирую его на ревность. Когда его находят, я не выдерживаю и с помощью подруги уезжаю в Москву. Монтирую свой полнометражный дебют. Живу.

За лето он приходит в себя, я сбриваю свои дреды до пояса, ставлюсь «героином» и, после нескольких встреч, мы снимаем комнату в Москве. Я клянусь себе, что больше терпеть не буду и при следующем психозе разорву отношения навсегда. Но я до сих пор не могу по-настоящему поверить, что он болен. Я придумываю миллион причин, почему такое может с ним происходить, и, конечно же, я виню себя.

Чуда не произошло, просто ремиссия продлилась дольше, через 3 года снова бомбануло. В этот раз меня он не трогал, но себя мучил очень сильно, пытался повеситься на чердаке нашей многоэтажки, о чём я узнала сильно позже, довел себя до невозможности глотать. Мне было уже не 20 лет, а 28, и я поняла, что эта схема убегания меня просто убивает: «жить душа в душу — психоз — мы расстаемся — он восстанавливается — я возвращаюсь — мы делаем вид, что ничего не произошло».

Я решила, что разрулить эту историю — это моя инициация. Если я разберусь, значит я стала взрослой и осознанной.
И я, изолировавшись и обзаведясь тылом в виде ежедневной терапии, удалила из своего поля его родителей, убедила его, что это болезнь, за руку провела сквозь немаленькую череду психиатров (оказалось не так-то просто найти нормального). Думаю, сработало не только мое бронебойное намерение, но и то, что он сам поверил, что это болезнь, а не дар. К счастью, пришла мода на ментальное здоровье, среди наших друзей было много хороших примеров, что психиатрическая помощь — это не страшно.

В итоге диагноз — шизоаффективное расстройство. Куча фармы, редкие занятия с терапевтом, много побочек, но психическая стабильность уже четвертый год. Хочется верить в хэппи-энд, но я верю в силу своей любви.

Я находилась в местах лишения свободы по ст.119 ч.1 — угроза убийством. Со своим сожителем я прожила почти восемь лет. Он меня сильно ревновал и из-за этого избивал. Когда я убегала от него к маме, он приходил к нам и ставил перед выбором — «если не пойдешь со мной, я изобью твою мать». Я выбирала маму, мне приходилось идти с ним.

Однажды я застала его в постели с другой женщиной, и в тот момент у меня упала пелена перед глазами, я не помню, как ударила его ножом.

Не понятно, зачем он меня столько лет так мучал. Если не нужна, могли разойтись мирно, и ничего бы не случилось. Жил бы с другой женщиной, а я бы не попала в тюрьму.

Я пережила многое за свою жизнь. Росла я с бабушкой, воспитывала она меня в любви и ласке. Потом я вышла замуж, родилась дочь, после муж начал гулять, распускать руки. Так я не смогла жить, ушла. Когда встретила второго мужа, была рада и счастлива, что такие мужчины есть. Пошла на двоих приемных детей, но они для меня были как родные. Идиллия продолжалась недолго.

Когда родился совместный ребенок, тут-то и проявился настоящий характер моего мужа — сперва легкие побои, потом измены начались чуть ли не у меня на глазах. Уйти было некуда, родных нет, у подруг свои семьи. Снять жилье? Ребенок маленький, оставить не с кем. Тупик. Помощи ждать неоткуда. Обращалась в полицию, говорили: «Ну не убил же». Так и жила, терпела всё. Сперва было больно и обидно, потом появился страх, а затем и ненависть.

Понимаю, плохие качества, но в тот момент я ничего другого не испытывала. Терпела, пока не сломал мне руку в трех местах, ушла. Ребенок попал в детдом. Итог — в один прекрасный момент не смогла наблюдать, как сожитель избивает свою сожительницу, заступилась, сделав замечание: «Зачем женщину бьешь». Начал избивать меня, итог — один удар, нет человека, а у меня потеряно, вычеркнуто из жизни 10 лет.

«Хрупкость» — мой первый фотопроект. Изначально я планировала его как выставку в музее — 11 фотографий большого размера с подсветкой сзади. Тогда у Наили Аллахвердиевой возникла ассоциация с сити-форматами, и она предложила мне разместить фотографии в городе. Сначала мне показалось, что это не лучшая идея, потому что по моим ощущениям проект требовал интимности, погружения в фотографию и истории героев. Наиля убедила меня, что, оказавшись на улицах города, этот проект может быть более социальным и вызывать резонанс у прохожих, тем самым еще больше раскрыть тему насилия, о которой мне хотелось сказать. И я согласилась.


Герои проекта говорили мне спасибо, писали, что в восхищении от такой неожиданной реализации. Кто-то писал, что стало легче, как только все это опубликовалось, как камень с души. Я к этому и стремилась, помочь, на сколько я могу здесь помочь, отпустить ситуацию, сделать ее пережитой.

Практически у всех героев не было никаких сомнений по участию в проекте «Хрупкость», я заботилась о том, чтобы человек на фотографии был неузнаваем, а его рассказ оставался анонимным. Исключением стал один из героев, чей рассказ был в поэтической форме, очень сильной и индивидуальной, поэтому его авторство можно было легко узнать. Он отказался участвовать, и я рада, что он не стал делать то, в чем чувствовал сомнение.


Мне кажется, какие-то работы хорошо вписались в ландшафт весенней Перми тем, что находились на более просторных местах, например, у Аэрорпорта или на перекрестке Революции и Николая Островского — там получился интересный эффект, когда среди заснеженного асфальта вдруг возникает человек за стеклом. Где-то получилось менее удачно.

Еще один момент — оказавшись в городе, проект, на мой взгляд, начал коммуницировать с рекламой. Особенно в «перелистывающихся» сити-форматах. Реклама для меня — тоже элемент насилия, нам что-то постоянно навязывают через нее. И тут, в контексте с ней, появляется фотография с очертаниями человека, а потом вновь привычные яркие заголовки. Интересный диалог.